Многоликий Коста. «Кем я должен быть для другого, тем Бог является для меня»
Апрель 1, 2017
Просмотров: 206
В первый день апреля (19 марта по старому стилю) Осетия вспоминает одного из своих выдающихся сыновей – Коста ХЕТАГУРОВА. О его месте и роли в культурной жизни современного осетинского общества, а также о неизвестных сторонах творчества «СО» беседует с кандидатом филологических наук, старшим научным сотрудником Владикавказского научного центра РАН Тамиром САЛБИЕВЫМ.
– Казалось, что творчество Коста Хетагурова уже «перепахано вдоль и поперек», что досконально изучено специалистами. Неужели есть еще неизвестные страницы его творчества, и вопросы, остающиеся без ответов?
– Да, как бы неожиданно это ни звучало, таковые есть. Уверяю вас, что за примерами далеко ходить не надо. Вряд ли ошибусь, если скажу, что самым известным из его стихотворений, ключевым для понимания всего поэтического наследия является «Ныстуан» («Заповедь»), открывающее сборник «Ирон фӕндыр». По глубине своего идейно-тематического содержания, простоте и лаконичности используемых в нем поэтических средств и вместе с тем – по силе своего эмоционального воздействия на читателя стихотворение, безусловно, занимает исключительное место в его творчестве.
– Следует полагать, что именно в силу этих причин оно было выбрано при подготовке издания в честь полуторавекового юбилея Коста Хетагурова, где и увидело свет в переводе на почти три десятка языков народов мира?
– Совершенно верно. Стихотворение уже давно привлекает к себе самое пристальное внимание исследователей. Вокруг него я и предлагаю построить наш разговор. Забегая вперед, лишь скажу, что его толкование сопряжено с серьезными затруднениями. Обсуждая поэтическое наследие великого поэта, нельзя не цитировать его стихи, поэтому для начала приведу его текст, благо он небольшого объема:
Ныббар мын, кӕд-иу дӕм мӕ зарӕг,
Кӕуӕгау фӕзына, мыййаг, –
Кӕй зӕрдӕ нӕ агуры хъарӕг,
Уый зарӕд йӕхи фӕндиаг!..
Ӕз дзыллӕйӕ къаддӕр куы дарин,
Куы бафидин искуы мӕ хӕс,
Уӕд афтӕ ӕнкъардӕй нӕ зарин,
Нӕ хъуысид мӕ кӕуын хъӕлӕс...
– Оно, конечно, не раз переводилось и на русский язык… – Да, много раз и, как я уже говорил, не только на русский. Приведу перевод, выполненный П. Панченко, как один из наиболее близких к оригиналу:
Прости, если отзвук рыданья
Услышишь ты в песне моей:
Чье сердце не знает страданья,
Тот пусть и поет веселей,
Но если б народу родному
Мне долг оплатить удалось,
Тогда б я запел по-другому,
Запел бы без боли, без слез.
– Состоя всего лишь из двух четверостиший, оно легко обозримо для исследователя, и, на первый взгляд, не должно представлять сложностей для интерпретации.
– Для удобства разбора идейно-тематического построения рассматриваемого стихотворения давайте будем различать три относительно самостоятельных мотива, которые в своей последовательности разрабатывают его главную тему. Первый мотив – покаяние (моральный): ныббармын – прости меня. Здесь в форме глагола повелительного наклонения второго лица единственного числа находит выражение обращение к слушателю, прощения у которого и просит автор за нечто неподобающее, предосудительное. Следует заметить, что более привычным способом попросить прощения была бы фраза «ныххатыр мын кӕ».
– Следовательно, выбор этого глагола должен быть чем-то оправдан?
– Да, глагол же барын в осетинском языке имеет особую стилистическую окраску, он лишен бытовых коннотаций и имеет более торжественный, возвышенный характер. Присутствие самого поэта передает личное местоимение первого лица единственного числа мын – мне, а его читателя через другое личное местоимение второго лица дӕм – тебе. Так задаются субъектно-объектные отношения между поэтом и адресатом. Второй мотив – печаль (эмоциональный). Собственно, за печальный тон, за грусть автор и просит прощения. Этот мотив находит выражение в ряде противопоставлений. Основная контрастная пара: зарӕг – радостная песня / хъарӕг – причитания по покойнику. Эта пара получает дополнительное выделение благодаря помещению в конечные рифмующиеся позиции первой и третьей строк первого четверостишия.
– Но этим тема печали не исчерпывается?
– Да, в дальнейшем тема печали получает воплощение в различных морфологических формах глагола кӕуын – плакать, рыдать: в наречии уподобительного падежа кӕуӕгау – подобная плачу (о собственной песне), в прилагательном кӕуын - хъӕлӕс – рыдающий голос. Наконец, для развития темы печали в стихотворении используется также и наречие ӕнкъардӕй – печально. Третий мотив – долг (социальный). Он служит оправданием печали и надеждой заслужить искомое прощение. Для разработки этого мотива используется контрастная пара долг vs свобода воли. Тема долга представлена в двух случаях, оба из которых содержат глагол в сослагательном наклонении, что усиливает семантику волевого устремления: къаддӕр куы дарин – если бы не был в таком долгу и куы бафидин искуы мӕ хӕс – если бы смог отплатить свой долг. Для свободы воли используется выражение «йӕхи фӕндиаг» – желаемое кем-то. В целом, как видим, разбираемое стихотворение имеет трехчастную идейно-тематическую структуру, сводимую к просьбе о прощении за печаль, которая проистекает из неспособности в полной мере выполнить свой долг.
– Однако обычно – поправьте меня, если я ошибаюсь – в мотиве долга видят выражение гражданской позиции поэта, отражение готовности принести в жертву общественного блага, ради выполнения своего революционного долга все радости человеческой жизни?
– Действительно, стихотворение открывает сборник «Ирон фӕндыр / Осетинская лира» и выполняет роль вступления, пролога. Известно, что при подготовке прижизненных изданий поэт сам неизменно помещал его именно в начало. Отсюда характерное использование глаголов в условном наклонении, отсюда устремленность в будущее. Знаменательно, что сохранился автограф Коста Хетагурова на фотографии, подаренной Гаппо Баеву, городскому голове Владикавказа того времени и близкому другу поэта, участвовавшему в первом издании «Осетинской лиры». На ее обратной не приводится текст, рассматриваемого стихотворения, однако вместо привычного названия стоит просто обращение «Гаппо».
– Из чего следует, что его адресатом следует считать, в сущности, любого читателя, к которому оно обращено, и, стало быть, в нем напрочь отсутствуют какие бы было религиозные мотивы?
– Вынужден с вами не согласиться. Подобная интерпретация – справедливая сама по себе – не может исчерпывающей для понимания его содержания. Знаменательно, что сохранился отдельный автограф поэта, где тексту стихотворения предшествует выполненный рукой автора рисунок. На рисунке изображена каменная глыба с названием стихотворения. Исследователи отмечают при этом, что, если судить по почерку, то оно было записано им «уже тяжело больным, незадолго до смерти». Тем самым оно обретает вполне самостоятельное бытование и его можно трактовать уже не в качестве пролога, а, скорее, как своего рода эпилога не только ко всему его творчеству, но и всему жизненному, земному пути.
– И кто же будет его адресатом в этом случае?
– Следует, вероятно, полагать, что в этом случае адресатом его стихотворения выступал бы уже не читатель, а Всевышний, само же оно стало бы выражением последней воли поэта, стоящего у гробовой черты. Таким образом, это стихотворение отличает некая внутренняя смысловая двойственность, которая пока еще не становилась предметом специального рассмотрения Представляется, что ключевую роль для ее понимания могло бы играть выяснение скрытого под его мирской оболочкой духовного содержания. Косвенное указание на возможность его религиозного прочтения можно видеть в его заглавии, которое неизменно смущает переводчиков поэзии Хетагурова. Если допускать подобную трактовку, то речь должна идти не о гражданском, а о религиозном долге. Неслучайно общепринятым стал другой перевод этого заголовка, учитывающий его религиозный аспект. – «Завещание», то есть, собственно, «последняя воля». Такой перевод мог быть обусловлен смысловой автономностью, самодостаточностью этого стихотворения.
Оно сохраняет свою смысловую состоятельность и вне сборника стихов, который призвано открывать. Более того, оно напрашивается на подобное обособление.
– Подобная двойственность не может не вызывать вопросов Может ли она получить какое-то объяснение?
– Может, и вполне убедительное За помощью нам придется обратиться к выдающемуся литературоведу прошлого века М.М. Бахтину. Изучая романы Ф.М. Достоевского, он вывел лежащий в основе его литературной поэтики принцип диалогизма. Основные положения его теории словесного творчества уже хорошо описаны. Суть учения М.М. Бахтина об искусстве слова Достоевского вытекала из представления о незавершенности, свободной открытости, «вненаходимости» человека. Ученый представлял человека в новом измерении – в его незавершенности и открытости миру Индивидуализация личности, на его взгляд, совершается не в сфере социальности, а в сфере сознания Бахтин однозначно устанавливает правило, выраженное им в лапидарной формуле: «Чем я должен быть для другого, тем Бог является для меня». Другой дан для меня через язык и посредством языка. Здесь, как представляется, можно видеть не только объяснение двойственности рассматриваемого стиха, но и ключ к пониманию поэзии Коста Хетагурова в целом.
– Откуда этот диалогизм мог появиться у Коста Хетагурова? Неужели Петербург конца позапрошлого века смог так повлиять на обоих?
Вряд ли только это. В основе диалогизма Коста можно усмотреть и традиционные корни. Осетинская традиционная культура может быть по праву отнесена к типу, определяемому как «культура стыда». Воспитанного, приличного человека по-осетински называют ӕфсӕрмджын, что буквально значит «стыдливый», «боящийся осрамиться». Благовоспитанный человек все время сверяет свои поступки с существующими в обществе представлениями о приличии, недопустимом, предосудительном Но само это представление уходит глубоко в осетинскую религиозную традицию, обнаруживая себя, в том числе, и в обрядовой практике.
– И каков общий итог нашего разговора?
– Как видим, исследователям стал открываться еще один малоизвестный прежде аспект творчества Коста Хетагурова – религиозный. В силу идеологических запретов до недавнего времени эта грань его наследия замалчивалась как противоречащая его образу «пламенного революционера-демократа», боровшегося с царским самодержавием и придерживавшегося твердых материалистических, то есть атеистических, позиций. Теперь, когда этих препятствий уже нет, признано, что религия действительно игра важную роль как в его личной судьбе, так и в поэтическом творчестве. Уже накопленный опыт позволяет предполагать, что изучение религиозности может открыть новую страницу в понимании его творческого наследия, комплексно и системно открывая его для современного читателя и тем самым сохраняя его актуальность в coвременном культурном пространстве.