Ирлан Хугаев: «Мы учимся писать, чтобы научиться жить»
Февраль 2, 2013
Просмотров: 277
«Владикавказ», №18 (1369) 2 февраля 2013 г.
Милена Тедеева
О встрече с сегодняшним собеседником автор этих строк думала давно но не решалась просить о ней, потому что в его непростых текстах еще предстояло «разбираться» как читателю. Магия и глубина его прозы, тонкая лирика и философия поэзии держали в эмоциональном напряжении и приводили к катарсису. «Сказание о Хуга», «Изгой», «Новая Галатея» и другие произведения, казалось, выворачивали душу наизнанку. Это творчество, конечно, вызывало вопросы… Не к текстам, а к человеку с богатым внутренним миром, у которого хочется чему-то научиться… Сегодня у нас в гостях доктор филологических наук, сотрудник Владикавказского научного центра, писатель Ирлан Сергеевич Хугаев.
– В одном из своих интервью Вы сказали, что главное в произведении – это честность. Ведь есть и такое понятие, как «художественная истина», которая важнее правды.
– Честность – да, но только в том случае, когда автору есть что сказать. Когда ему есть в чем солгать. Наша честность не много стоит, если мы не владеем никакой ценной информацией. Что касается отношения художественной истины и правды, то я понимаю это следующим образом. Если под правдой имеются в виду факты реальной жизни, то, конечно, с тонки зрения творчества это всего лишь сырье и материал. В таком случае художественная истина как гораздо более тонкая субстанция, результат творчески обработанного и осмысленного сырья есть продукт более высокой себестоимости и более ценная вещь. Человек никогда не будет счастлив од¬ними фактами. Художественная истина – это уже не только факт, но факт плюс вера, надежда, любовь; художественная истина неотделима от добра и красоты. В этом смысле все злое, низкое, уродливое, недостойное человека, хоть это и фактически верно, – ложь, подлежащая искоренению искусством и творчеством. То есть иная «художественная истина» должна потом вернуться в жизнь, чтобы в реальности служить победе добра и правды: противопоставляя истину искусства и правду факта, мы не должны разлучать искусство и жизнь.
– Вашу прозу рекомендуют как «ocтросовременную», «постмодернистскую», «философскую». Что Вы сами об этом думаете?
– Для меня все эти определения достаточно условны, хотя я сам, казалось бы, профессиональный филолог. Взять, к примеру, первое – «остросовременная». Что это значит? Та ли эта литература, которую сегодня пишут? Или та, которую сегодня читают? Если так, то «остросовременен» тот автор, которого сегодня читает абсолютное большинство людей. Однако эта «остросовременная» литература имеет все предпосылки не быть, современной уже завтра. Остросовременная литература – это лучшая литература всех времен и народов. Это литературная классика: именно она дает лучшие ответы на все вопросы современности. Следовательно, по-настоящему остросовременную литературу никогда не читают. Отсюда все неурядицы современности.
– Неурядицы современности побудили Вас обратиться к старине, к корням, к Патрониму Вашего рода (в «Предании о Хуга»)?
– Возможно; я уже не помню. «Предание о Хуга» важно для меня как заклинание и молитва:, я вверил себя покровительству предков. Теперь у меня есть с ними непосредственная связь, личные, так сказать, счеты. При том, что я их дегероизировал. Доблесть проявляется не толь¬ко в ратных, не только в больших и громких делах. Нет ничего доблестней честной и скромной трудовой жизни.
– Литературное творчество – это тоже труд?
– Тоже. Но не только. Нечто большее. Нечто меньшее. Труд плюс вдохновение, труд плюс танец. Труд минус скука и тоска.
– А где для Вас больше танца – в поэзии или прозе? Кто Вы на Ваш собственный взгляд – прозаик или поэт?
– Я не знаю, кто я; но танца по определению больше в поэзии. Это не значит, что поэзия в каком-нибудь смысле легче прозы; чтобы танцевать, как танцуют в Большом, надо рабски трудиться.
– Сейчас многие утверждают, что форма едва ли не важней содержания. Что, на Ваш взгляд, необходимо пишущему человеку, чтобы достичь гармоничного сплава содержания и формы?
– Откуда я знаю? – я ведь тоже всего лишь «пишущий человек». Могу только сказать о том, что думаю по этому поводу. Отношения содержания и формы – сложный диалектический вопрос; но в конечном счете они нерасторжимы, как время и пространство (или вещество). В литературном шедевре мы никогда не отделим форму от содержания, да и в бесталанном тексте это трудно сделать. Но есть и настолько пустые тексты, что они могут быть уподоблены чистой форме без содержания – цветные картонные коробочки. Можно предположить, по аналогии с Большим взрывом, что содержание и форма литературного текста тогда соединяются в гармонии, когда они рождаются из одного семени, в одной точке в одно время. Когда же мы пытаемся подточить идею под заданную форму или подрихтовать форму под идею, – мы рискуем успехом предприятия.
– Я заметила, что в финале Ваших произведений почти всегда открывается перспектива. У вас нет того экзистенциального холода и обреченности, которые типичны для современной литературы. Вы оптимист? Надежда. Что питает ее?
– Интересное наблюдение. Если это так, отпираться бес¬полезно: выходит, оптимист. Вы меня разоблачили... Надежду питает солнце; небо, снег, улыбки. Надежду питает классика, которую мы не читаем. Даже не-исполнимые обещания питают надежду.
– А Ваши бывшие студенты внушают Вам надежды? Знаете ли о них что-нибудь, гордитесь ли кем-нибудь как преподаватель и педагог?
– Знаю кое-что. Некоторые защитились, некоторые работают по специальности, некоторые женились и замуж вышли и воспитывают детей. Это прекрасно. Это жизнеутверждение. Но горжусь я теми из них, кто работает в школе. Как Бабкен Митарджян, который вот уже несколько лет преподает в Калининграде и, как я знаю, преподает более чем просто успешно: он сделал в своей школе маленькую гуманитарную революцию. Это тоже внушает надежду. Кроме того, я льщу себе надеждой, что как-то в этом опосредованно участвую.
– Пишет ли кто-нибудь из Ваших студентов (я имею в виду не письма Вам, а стихи или прозу)?
– Бабкен и пишет. Но пока не печатался. Да и другие, я знаю, пробуют. Я им всем желаю успеха. Но надо помнить, что это успех частного порядка. Жизнь больше литературы; мы учимся писать, чтобы научиться жить.
– На совещаниях молодых писателей я часто слышу расхожий шаблон: мол, если вы можете не писать лучше не пишите. Так же говорят и актеры. Вы тоже так думаете?
– Не только я. Коста Хетагуров тоже так думал, когда говорил (цитирую по памяти): «Я пишу только то, что не в силах бываю сдержать в своем сердце». В самом деле: настоящий писатель не тот, кто может писать, а тот, кто не может не писать.